Александр Митта: я мечтал снять фильм про Шагала 45 лет
— Александр Наумович, однажды вы уже обращались к творчеству Шагала, в аллегорической форме показав его в образе художника Федора в исполнении Олега Ефремова в «Гори, гори, моя звезда». — В 1960-е, когда я снимал «Гори, гори, моя звезда», установить контакт с Шагалом было большой проблемой. Сейчас мы делаем вид, что ничего подобного не было, но на самом деле он был практически запрещен. У меня много любимых художников, и Шагал был главный среди них. В нем соединились реализм и элементы нового искусства, я на нем учился всему остальному. Вся парижская школа: Пикассо, Брак, Матисс, Леже пришли ко мне через него. В свое время у меня появилась идея — снять про то, как человек улетает в мир фантазий. Шагал же не уехал за границу, а вместе с картинами перенес туда весь свой мир. Витебск, родных, близких. Так с ними и путешествовал по свету. Мне в голову не приходило, что я когда-нибудь смогу превратить это в фильм. Долгое время этот замысел казался мне бесперспективным, потому что Шагал очень неконфликтный человек, а оттого было непонятно, на чем должен держаться сюжет. Но как только я наткнулся на то, что он работал в одной школе с Малевичем, а Малевич как абсолютный революционер выкинул его оттуда, тогда я понял — сюжет есть. — Кроме конфликта двух художников, который был на самом деле, вы еще выдумали линию красного комиссара, без памяти влюбленного в жену Шагала Беллу. — Кино и живопись — полярные вещи. Живопись требует спокойствия, созерцания. Вернуться, посмотреть, поползать по холсту. А кино, наоборот, динамичное. В кино люди приходят волноваться. Сколько можно было выжать эмоций из конфликта Шагала и Малевича, я выжал. Но собрать все линии воедино — Шагала и его жены, Шагала и Малевича, Шагала и учеников, Малевича и учеников — можно только с помощью мелодрамы. Поэтому я написал линию про жену Шагала и ее поклонника — и не нарушил ее верности. Она ни в кого не влюблялась, кроме Шагала, но в нее-то влюбиться могли? И так мы придумали комиссара Наума, который сошел с ума на расстрелах. — Как вы выбирали актеров на главные роли? — На пробах Малевича умнее и ироничнее Анатолия Белого никого не было. А Леня Бичевин по контрасту с ним — нежный, трогательный. И тоже очень хороший актер. — В начале фильма выбрашенное пианино раздирают на дрова. Такая метафора трагедии искусства. — Только что закончился «серебряный век», и Дягилевские сезоны в Париже. В литературе появился Хлебников, Маяковский. В театре — Станиславский и Мейерхольд. А перед этим были Толстой, Достоевский, Лесков, Чехов. И все это в один период. Если бы не война и революция, Россию ожидал взлет невероятный. Но тут начали молотить всех подряд, год за годом: Троцкий, Ленин, Сталин. А потом еще одна война. Вот где настоящая трагедия. Такого ни один народ не переживал. — Один из конфликтов в фильме — непонимание современников Малевича и Шагала их искусства. С другой стороны, люди и сегодня кривятся от одного напоминания о «Черном квадрате». — В России культуры живописи не хватает. Такую культуру надо в школе преподавать. По Лувру идешь — там повсюду сидят дети кружочками, и учительницы им объясняют то, что они видят. Потом они переходят в центр Помпиду и смотрят на абстракционизм. И для них эти периоды старого и нового искусства соединяются единой линией. У нас сегодня это началось. У меня внучка двенадати лет. На занятиях по искусству они собираются и делают, допустим, абстрактную скульптуру из разных подручных материалов. А на следующий раз— из надувных шаров. Они понимают, как можно работать с формой. Для них абстрактное мышление — вполне естественно. А когда образование кончается на Репине и Сурикове, то это хорошо, конечно, но это все-таки девятнадцатый век. На открытии Олимпиады в Сочи над стадионом парили образы Малевича, а на закрытии — Шагала. Вот он, двадцатый век искусства России для всего мира. И от этого никуда не денешься. — И среди современных русских художников нет никого, кто мог бы справиться с этой задачей? — Понимание нового приходит медленно. Как минимум пять прекрасных художников, официально запрещенных, таких как Эрик Булатов или Илья Кабаков, продержались тридцать лет, иллюстрируя детские книжки. Когда Булатов писал «Слава КПСС», я при этом присутствовал, видел, как он тщательно подбирал соотношение красного и голубого. К нему в мастерскую пришел тогда грек Георгий Костаки, знаменитый коллекционер русского искусства, и спросил: «Вы это называете картиной? Нет, наверное, я до этого еще не дозрел». А через пять лет рассказывал Булатову: «Я всегда вами восхищался!» Но нет, тогда его никто не понимал. Как это — пейзаж и на нем георгиевская ленточка? Или когда идут люди, а над ними парит Ленин? Художник открывает глаза на то, что мы не можем увидеть. Ведь улицы действительно были заполнены плакатами и портретами вождей. Что тут удивительного? Я других улиц и не знал. А художник нашел к этому виду нужный ракурс. Они были крепкие ребята. Ни на что не рассчитывали — просто хотели выразить, что было у них на душе. Хотели протереть людям глаза. Даже не так — они сами смотрели на мир протертыми глазами и по-другому видеть не могли. Но таких художников очень мало. Надо было иметь характер крепкий и еще отлаженную государственную систему поддержки детского искусства. (Смеется.) Без нее они бы не выжили. Каземир Малевич — Анатолий Белый. Фото предоставлено съемочной группой. — А что ждало бы здесь Шагала, если бы он не уехал за границу? Судьба все того же Федора из «Гори, гори, моя звезда», расстрелянного как бы между делом? — Думаю, ситуация была бы трагическая. Пример того, как здесь выживали художники, — Александр Лабас. Некогда поэтичный, очень трогательный художник, который просто закуклился — был вынужден рисовать натюрморты для детских садов. Я с его племянником дружил в школе, он меня привел в мастерскую к дяде и показал: сидит Лабас перед холстом, на котором написан его великий«Дирижабль». Кладет мазочек, смотрит, через полчаса стирает его...Другие художники просто исчезли безвозвратно, превратились в соцреалистов. Исключение, пожалуй, Кончаловский, но он человек волевой, да и таланта немалого. Закрылся у себя в академии, писал портреты Алексея Толстого, Мейерхольда. А Шагал художник жестких принципов, не подверженный влиянию. Конечно, счастье, что он свалил. Но и за границей его становление было очень непростым. Французы никогда чужих не любили. Когда Эйзенштейн уезжал из Америки, боялся возвращаться в Советский Союз — там расстреливали. Он пробовал в Париже задержаться, но французские режиссеры категорически отказались подписывать письмо в его поддержку. Ну а зачем им конкуренты? В Америке то же самое — сначала Эйзенштейну предложили работу, а потом поняли, какой он хлопотный гений, и передумали. — Но в итоге у Шагала все сложилось удачно: долгая творческая жизнь, свой музей в Ницце. — Он сам его создал на то, что заработал. Он всю жизнь только увленно работал. У художников это называется творчеством. Есть книжка его второй жены, в которой она вспоминает, как спрашивала мужа: зачем ты так много работаешь, у нас уже на двадцать лет наработано? А он отвечал: мало ли что может случиться. — И как обратный пример — Малевич, который остался в России. И которого при жизни посадили в тюрьму, а после смерти могилу закатали в асфальт. — Малевич был честен. Он понял, что его ждет, собрал все свои работы, вывез в Германию и оставил их там. Когда его стали вызывать обратно, приехал, догадываясь, что могут посадить. И правда, по приезду сразу сел. Его спасло только то, что он был болен. С ним не хотели связываться. Его выпустили на волю — фактически помирать. А насчет могилы в Немчиновке — новый губернатор Московской области недавно объявил, что рядом с ней построят мемориал в честь Малевича. Не на том самом месте, а немного в отдалении. Все равно того дуба, под которым хотел лежать Малевич, больше нет. — Получается прямо по Мандельштаму: мыслящее тело «превратилось в улицу, в страну». — Что для меня было главным открытием, когда я в это дело влез, — то, какой фантастический круг счастливых своим творчеством художников сформировался вокруг Малевича. Повсюду убивают с утра до ночи, а в этом мире работают лучшие художницы России. Александра Экстер, Любовь Попова, Ольга Розанова, Варвара Степанова, Надежда Удальцова — так называемые “амазонки авангарда”. И еще Наталья Гончарова и Зинаида Серебрякова. И картины у них радостные, энергичные. В них по-своему претворен трагизм времени и противостояние ему. Каждая из художниц добилась невероятных успехов — и об этом пока никто не сказал ни слова. А это великие имена. В конце девяностых американцы сделали про них большую выставку, прогнали ее по всему миру с большим ажиотажем. В том числе в Россию завезли, в Третьяковскую галерею, но здесь она прошла без особого успеха. Это пример того, как автономно живет искусство. А в конечном итоге остается только оно. Времена в очередной раз изменились, а картины живут. Конечно, если мы их сохраним.
